Есть одна простая и неоспоримая истина: Общество, все цели которого сводятся к утилитарным, обречено. Вся история человечества настолько переполнена доказательствами этого утверждения, что я не буду его доказывать (тем более, что до меня это уже многократно делали другие, причём очень подробно).
Все значительные страны, все великие цивилизации прошлого имели в своей основе какую-то Утопию – представление об идеальном устройстве мира, которое они были призваны воплотить.
Как я уже писал ранее, в основе каждой империи стоит философ, который занимается её начальным проектированием (и, зачастую, философы сопровождают и развивают её на протяжении её истории). Причём важно само наличие подобной утопической идеи, хотя и её содержание имеет значение – одни оказывались более привлекательными и живучими, чем другие.
Римские легионы не отправлялись бы в галльские леса только за рабами для плантаций латифундистов (из варваров-галлов получаются очень плохие рабы), а солдаты Наполеона, по его собственным словам, не умирали бы за 10 сантимов в день. Они убивали и умирали за высшие идеи, какими бы те не были – Pax Romanus или «Свобода, равенство, братство».
Жизнь – это движение. Как писал Льюис Кэролл, «Чтобы оставаться на месте, нужно очень быстро бежать. Чтобы двигаться вперёд – нужно бежать ещё быстрее».
Для электрического тока нужна разница потенциалов, разница между «здесь» и «светлым будущим». И разнообразные Утопии как раз и создавали эту разницу, задавая цели, к которым нужно стремиться. Выступая маяками, путеводными звёздами, эталонами, с которыми нужно сверяться в процессе достижения.
И не столь важно, если идеал считается недостижимым – сам процесс движения к нему уже значим, именно он и называется «жизнь». Тем более, что как говорил Шопенгауэр «Только стремление к недостижимому является достойным Человека занятием».
Формально победивший в мире западный неолиберализм отличается от классического либерализма отсутствием в нем именно утопической составляющей. Если для либералов такие понятия, как «свобода», «демократия», «гуманизм», несут в себе смысл трансцендентных идеалов, то для неолиберализма это чисто функциональные категории поддержания статус-кво существующего мирового порядка. По существу, неолиберализм является воплощением глобального консерватизма, репрессивно реагирующего на любой «утопизм». Он не оставляет никакого места для оригинальных, самобытных, нестандартных проектов развития, подгоняя всех под одну гребёнку. Он не нуждается ни в каком историческом творчестве, и пытается уничтожить любые формы идеализма, справедливо видя в них угрозу своему существованию. Впрочем, он и без них обречён (смотри первое предложение текста).
Если бы западным либералам действительно важны были бы свобода и гуманизм, они никогда бы не поддерживали диктаторов типа Пиночета или архаичных религиозных фундаменталистов типа саудовских шейхов, до сих пор казнящих людей «за колдовство».
Только неолиберализм мог породить такое высокопарное ничтожество, как Фукуяма, заявившего о «конце истории». И только глубоко консервативный истеблишмент мог поддержать такую концепцию. Впрочем, всем уже очевидно, что это была пустышка.
И только в современной неолиберальной среде могла появиться мысль о необходимости отказа от концепции «прогресса». Мол, идеал недостижим, поэтому незачем и пытаться, нужно сосредоточиться на потребительстве. По сути, любая идеология, которая отрицает необходимость утопий, является не только нигилистской, но и в целом жизнеотрицающей. Это концептуальная смерть, смысловой тупик, который неизбежно приводит к смерти реальной.
Лев Николаевич Гумилёв описывал в своих трудах сообщества, которые ни к чему не стремились – бананы падают прямо в рот, естественных врагов нет, созидать и любопытничать лень. Они вымерли, потому что их жителям было лень даже размножаться, а ещё более лень заниматься воспитанием детей (привет «чайлдфри»!). Теперь на их месте живут те, у которых есть высшие мотивации в жизни.
Очень напоминает население современной западной Европы. Коренные жители эгоистично вымирают, обладая индексом рождаемости в 1,3-1,5, и происходит их замещение мигрантами, у которых в графе «ценности» записано не «консьюмеризм», а что-то на арабском.
Как писал всё тот же Гумилёв, «дух всегда побеждает технику». Поэтому американцам и пришлось спешно ретироваться из Ирака и Афганистана, потому что, формально победив, они так и не стали победителями (к концу 2012 года Талибан контролировал уже свыше 70% территории Афганистана, это признавали даже американские военные аналитики). Как и Наполеон, захвативший Москву, не стал правителем России. Можно ещё вспомнить Пирра с его «победами».
Однако вернёмся к неолиберализму с его отрицанием утопий и утилитарностью. В западном мире больше не осталось идеалов. В «демократию» верят только уже совсем линейно мыслящие особи, игнорирующие очевидность. За пределами официальной пропаганды не осталось значимых ценностей. «Ин доллар ви траст», и Бернанке пророк его.
Впрочем, и само богатство в современном мире выродилось в весьма дикие и зачастую бессмысленные формы, что подчеркнул великий деконструктор современности Виктор Пелевин в одном из своих рассказов: «Ведь даже богатство, к которому всю жизнь стремится человек, в наши дни означает не подвалы, где лежат груды золота, а совершенно бессмысленную для непосвященных цепочку нулей и единиц, хранящуюся в памяти банковского компьютера, и все, чего добивается самый удачливый предприниматель за полные трудов и забот годы перед тем, как инфаркт или пуля вынуждают его перейти к иным формам бизнеса, так это изменения последовательности зарядов на каком-нибудь тридцатидвухэмиттерном транзисторе из чипа, который так мал, что и разглядеть-то его можно только в микроскоп».
То есть даже богатство в его современном виде перестаёт быть «для чего-то», становясь навязчивой самоцелью кучки глубоко психически больных людей.
Но исчезновение утопий приводит к изменению и самой природы человека, создавая статичную вещность, превращающую и самого человека в вещь. Отношения между самими людьми начинают напоминать отношения между вещами – поскольку критерием человеческого статуса становится не личностная уникальность, а обладание неким «профессиональным» набором отчужденных и экономически обмениваемых свойств. А вещь невозможно полноценно любить, уважать, интересоваться её нуждами и желаниями. Об этом писали и Фромм, и Маркузе, и многие другие мыслители современности. Поэт современности, со свойственной всем поэтам чувствительностью к тонким состояниям мира, описал это так:
С детства где-то слышали, где-то читали,
Не осознавая сами, жадно впитывали мир
Пока не выросли, не стали взрослыми и с годами
Ценное приобретая, бесценное теряли.
К чему неизбежно приводит эта ситуация для всех желающих остаться самими собой, точно показали известные критики модернистского «Просвещения» Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно:
«Овеществление стало настолько плотным, что любая спонтанность, даже просто представление об истинном положении вещей неизбежно превращается в зарвавшуюся утопию, в раскольническое сектантство».
Сравните это с тем, что я написал несколько выше о консервативной и полицейской природе неолиберализма. «Ты виноват, что ты не такой, как все». Любые формы инакомыслия по факту вызывают у сторонников «свободы и демократии» ненависть и агрессию. Вы можете убедиться в этом даже по многим комментариям под моими статьями, в которых я стараюсь смотреть на мир с нестандартных точек зрения. Всё, что выходит за рамки официальной пропаганды – подлежит порицанию и уничтожению. Здравствуйте, «Дивный новый мир» и «1984»!
Кажется парадоксальным, но в результате утраты понимания разницы между реальностью и её отображением, миром начинают править не вещи, а образы этих вещей. Символы становятся важнее, чем понятия, которые они отображают. Происходит переход от мира бытия к миру спектакля. Казаться становится важнее, чем быть.
Если вы заметили, то я все свои философские утверждения подтверждаю примерами из реальности. Ведь как говорил Маркузе, «философия без практики мертва». И здесь не будет исключения.
Озабоченные сограждане одевают «Писающего мальчика» в шаровары и вышиванку, и верят, что это делает их более патриотичными и приближает «к Европе». Сторонники свободы слова активно банят оппонентов и стирают неугодные им комментарии (а такой «тоталитарист», как я, за несколько лет забанил только пару человек, и то за обильное матоизвержение и оскорбления третьих участников дискуссии). «Патриоты» не возражают против потери части территории своей страны (возражали, как ни странно, только «украиножеры»). Воровать национальное достояние считается допустимым, если вор является «демократом», носит вышиванку и говорит на украинском языке. Сторонники евроинтеграции по умолчанию являются высококультурным «небыдлом», даже если матерятся хуже портовых рабочих. Объективное отображение печальных реалий украинской экономики считается «оскорблением чувств верующих» и проявлением «украинофобства». Настоящий «патриот и националист» должен упорно и беззаветно отрицать реальность, свято веря в сказки про «древних укров, бороздивших межпланетное пространство за солью на волах». При этом имеет значение не печальная реальность, а виртуальная крутость и мифы о превосходстве «справжних европейцев над азиатскими финно-уграми». Ну и так далее.
Как видим, постмодернистский неолиберальный дискурс приводит к тому, что виртуальность становится важнее реальности. В результате все труды Человека Модерна по личностному и цивилизационному развитию идут насмарку, а возрождаются до-логические, магические формы мышления (в том числе и многочисленные карго-культы, о чём мы многократно писали).
Но отрицание реальности приводит к невозможности решения проблем – ведь для эффективных действий нужно предельно чёткое понимание, в чём сущность проблем, которые необходимо решить (рассказы о героических предках не помогут выплачивать долги или бороться с туберкулёзом). А в большинстве случаев налицо не только отсутствие целеполагания, но и отсутствие констатации. Причём сущность данного явления характерна не только для локально Украины, но и для глобального уровня.
В частности, Хазин недавно констатировал, что в рамках доминирующей парадигмы истеблишмент решить текущий фазовый кризис не в состоянии, а люди, которые способны мыслить за её пределами, даже и близко к принятию решений не допускаются. Что делает кризис неразрешимым без откровенно революционных процессов (консервативность элит обрекает их на историческое поражение, как уже дважды звучало в данном тексте на других уровнях рассмотрения).
И, согласно диалектической максиме, раз мир модерна выступает консерватором, то мир традиции выступает двигателем прогресса. И действительно, сегодня Иран, Венесуэла (чуть ранее Ливия) выступают пространством цивилизационного эксперимента. Венесуэла реализует утопию «Красного Модерна», смешанную с модифицированным католичеством (Церковь Освобождения), Иран – утопию «Дюны» Фрэнка Херберта.
Могут ли жители Северной Кореи быть более счастливыми, чем жители США или Великобритании? Безусловно, могут. Поскольку всё зависит не от уровня богатства, как пытаются трактовать некоторые исследователи, а от уровня соответствия ожиданий и результата (по известной психологической формуле). И гоняющиеся за «американской мечтой», но наткнувшиеся на лопанье биржевых пузырей и массовую безработицу американцы могут быть гораздо более фрустрированы, чем северные корейцы, строящие «особый вид коммунизма в отдельно взятой стране».
Российская попытка восстановления «православия и самодержавия» на этом фоне выглядит достаточно неубедительной. Эта формула никого не устраивала уже сто лет назад (иначе не было бы двух революций), к тому же из неё как-то незаметно исчезло «народничество», которое только и могло бы её оправдать. Впрочем, «евразийство» не лучше – слишком синтетическое, эклектическое и оторвано от реалий.
Кстати, КНДР (которую сейчас стали называть «Северной Кореей», чтобы не замечать слова «Демократическая» в названии) аж «дважды демократическая» – и народная, и демократическая. Что намекает, что называющийся кем-то не обязательно таким является, как наши «демократы», которые вместо «диктатуры большинства» уже давно представляют «диктатуру меньшинств» (по формулировке Сергея Переслегина).
Ещё один диалектический парадокс, довольно забавный, состоит в том, что современные украинские националисты, которые должны быть защитниками самобытности и суверенитета, активно выступают за унификацию и зависимость (каковыми, без сомнения, являются «евроинтеграционные процессы»). Фактически, за отказ от собственной идентичности «украинец» в пользу обобщённой идентификации «европеец». Я не сторонник ни того, ни другого, просто фиксирую в рамках общей картины.
В Российской Федерации также одной из главных угроз государственности выступает национализм, прежде всего русский. Его шовинистические формы угрожают территориальной целостности (Хватит кормить Кавказ) и порождают ненужную и бессмысленную напряжённость на этнической почве. Хотя русскую культуру как раз всегда и отличало то, что русским может стать каждый. Они просто забывают, что «когда идёшь на пруд, не строй страшные рожи и не бери с собой палки».
Общая проблема и либеральной демократии образца США, и «европейцев», и русских и украинских националистов в том, что все они были «как я». И даже хвалёная толерантность американцев и европейцев на самом деле выражается в формуле «ты можешь быть каким угодно, но только если ты такой же, как я». А это уже форма «ты можешь быть кем угодно, но только не самим собой».
Та же проблема противостояния Востока и Запада, и в частности миграции арабов и негров в Европу во многом надумана. Во-первых, если бы европейцы не вторгались регулярно в страны Ближнего Востока и Северной Африки, то этих мигрантов-беженцев было бы на порядки меньше.
Во-вторых, на юге Франции арабы и негры живут уже больше столетия и прекрасно ассимилировались, перенимая французские язык и культуру. Но с новыми поколениями мигрантов этого не происходит, прежде всего потому, что им не дают этого сделать агрессивной политикой неприятия. Одним из предлогов служит, что арабы и французы слишком разные. Но разве между католиком французом и православным греком, французом и англиканцем британцем, французом и финским язычником различия меньше?! Более того, с Германией, Испанией и Великобританией у Франции тысячелетняя история постоянных военных конфликтов, как на суше, так и на море! Но ничего, мирно сосуществуют и временами весьма продуктивно взаимодействуют. Просто кому-то выгодно раздувать информационную кампанию ненависти, стравливая французов и мигрантов между собой.
Настоящий «имперский» мультикультурализм – это «открытая архитектура» IBM PC, но в отношении не печатных плат, а различных культур. Это умение совмещать «разности», сглаживая противоречия и используя сильные стороны для достижения синергического эффекта. Например, английская конница в сочетании с шотландской пехотой и уэльскими лучниками. Или белорусская картошка с украинским салом. Ну, вы поняли. Впрочем, подобную архитектуру ещё только предстоит создать (и у русских и украинцев в этом плане уникальный опыт, которого нет у других – и русским, и запорожцем мог стать любой, нужно было только придерживаться определённого свода ценностей и правил).
Безусловно, если мы не скатимся к новым Тёмным Векам (как уже бывало в истории), то придём к планетарному человечеству. И тогда протокол мирного общежития будет жизненно необходим. И это обязательный элемент утопии, к которой мы должны стремиться.
Некоторым может показаться, что я переоцениваю влияние доминирующей философии и идеологии. Но на самом деле они влияют практически на всё – начиная с экономики и заканчивая демографией. Они задают ценности, мотивации, протоколы взаимодействия в обществе.
С экономикой более-менее понятно, поэтому возьмём для примера демографию. Все годы, пока Украина входила в состав СССР и находилась в рамках глобального проекта Красного Модерна, её население росло. Не взирая на тяжелейшую войну, голод, переходные периоды и прочие трудности. Люди знали, зачем они живут, зачем им рожать детей. Их система ценностей и мотивации была жизнеутверждающей.
А с момента вхождения Украины в систему ценностей и ориентиров неолиберального проекта население стабильно падает. Уезжает, вымирает, отказывается рожать. И это не из-за резкого ухудшения благосостояния – наоборот, в бедных странах рождаемость почти всегда выше! Смею утверждать, что это именно из-за переориентации ценностей и смыслов.
Потребительство и эгоизм, являющиеся ключевыми пунктами неолиберальной идеологии, способствуют сокращению рождаемости сильнее, чем любые контрацептивы. Зачем рожать детей, если можно жить «для себя»? На детей нужно тратить время, внимание, эмоции, деньги – без детей проще, легче и веселей. Рожать детей – это отказывать себе во многом в их пользу, это альтруизм, это неприемлемо с точки зрения инфантильного эгоцентричного консьюмера.
«Расово верный» носитель неолиберальных потребительских ценностей – сам большой ребёнок (некоторые аспекты этого описаны в моей предыдущей статье), не выросший во взрослого и привыкший потакать всем своим капризам – куда такому ещё своих детей заводить и воспитывать? Его бы самого кто-нибудь воспитал. Он и вседозволенность путает со свободой…
Нет, безусловно, потребительские мотивации могут присутствовать. Они могут служить сверхцелям, подгонять к деятельности в направлении реализации глобальных проектов тех, у кого не хватает сознательности для восприятия высоких мотиваций. Но они не должны замещать эти сверхцели, тем более для всех. А западная система представительской демократии, с выборами, больше похожими на шоу, и кандидатами, больше похожими на актёров, неизбежно ориентируется не на высокие идеалы, а на обывательское большинство, потакая его самым приземлённым и примитивным прихотям и капризам. Интеллектуалы всего мира, начиная с Гюстава Лебона и заканчивая Хосе Ортегой-и-Гассетом, десятилетиями стонут от глупости и недальновидности подобной системы, приводящей только к популизму и не способной к осуществлению долгосрочных проектов (делающей невозможной «длинную волю»).
Последние триста лет Запад доминировал на планете, поскольку являлся источником и носителем передовых смыслов – просвещения, прогресса, идей свободы, равенства, справедливости, братства, прав человека etc. Но постепенно они вырождались, поглощаемые утилитаризмом и консьюмеризмом (потребительством). Просвещение потеряло привлекательность (многие знания – многие печали), широкое понятие равенства сузили до равенства перед законом (формального, а потому в реальности не существующего), о справедливости давно не вспоминают (а постмодернисты и вовсе отрицают её существование), братство с презрением отброшено, а теперь и прогресс собираются отменить.
Запад постепенно терял свою идеологическую притягательность, а за ней и лидерство. Потому что «красиво потреблять» можно и при феодализме, и при деспотии – достаточно посмотреть на саудовских шейхов или индийских раджей. Более того, даже внутренние мотивации к «вестернизации» стали исчезать – нет никакого смысла менять наследных дворян на наследных капиталистов, дворяне зачастую даже более привязаны к местности и ответственны, а капитал и сбежать может.
И сегодня осталось только два способа «демократизации» – это демократический подкуп (в том числе через грантоедские схемы, хотя и не исключая классическую коррупцию) и демократические бомбардировки. Но это уже не добровольный выбор более привлекательной модели, а принуждение – коррупционное или насильственное.
В результате мы имеем ситуацию, которая в терминах миро-системного анализа характеризуется так: страны метрополии (центра миро-системы) теряют остатки привлекательности, а страны периферии становятся всё более интересными с точки зрения содержащихся в них смыслов. Эта картина характерна для всех кризисов гегемонии, существовавших до сих пор.
Остаточная привлекательность метрополии сохраняется только за счёт гламура и показательного потребления («Блеск и нищета куртизанок»). Но с падением уровня жизни, ростом безработицы, долгов и социального напряжения и эта глянцевая обложка покрывается гнилью и начинает откровенно «попахивать».
Мир нуждается в новых Утопиях, в новом Тексте. Там обязательно должно быть много слов о любви, творчестве, созидании, любопытстве, развитии и счастье. Ведь именно в них и заключается настоящее богатство.
Александр Роджерс, «Хвиля»
